По истории Аси Булыбенко можно снимать не просто фильм, а сериал. Четыре задержания, изолятор КГБ, срок в два с половиной года по «делу студентов», отказ писать прошение о помиловании, постоянное давление, вынос кота из колонии, запрет на выезд из страны, пыточная на Окрестина, отъезд из Беларуси, попытка суицида и медленная реабилитация в Литве. Бывшая политзаключенная рассказала kontekst.lv свою историю.
О первых задержаниях, метке на лбу и отчислении из университета
Впервые Асю задержали в сентябре 2020 года, когда ей было только 18 лет. Тогда, говорит, почти и не испугалась. Да что говорить про испуг — когда сотрудники ОМОН заблокировали толпу, а один из них сказал, что «те, кто просто гуляли, могут уходить», Ася осталась и фактически по собственной воле пошла в автозак. Отпустили ее в тот же день, и тогда же она сказала маме, что на следующий день снова пойдет на протест.
— А что мама сказала?
— Ой, мама, конечно, была в ужасе немножко, но так как меня достаточно быстро отпустили, то у нее не было какого-то супершока...
Куда страшнее, вспоминает наша героиня, было второе, октябрьское задержание. Уже было холодно, людей на студенческий марш пришло немного, настроение у всех было мрачное, и не зря. Они прошли буквально 200-300 метров, и налетел ОМОН. Ася смогла убежать, но подвернула ногу и пошла во дворы, где встретила ребят, которым тоже удалось избежать задержания. Но удачливыми они все оставались недолго, потому что во двор заехал микроавтобус с силовиками, и убежать снова уже ни у кого не получилось.
— Они потащили меня в этот микроавтобус. Парней клали на пол, ходили буквально по их спинам, сотрудники вели себя очень агрессивно и все время матерились. Я быстро поняла, что все будет не так, как при первом задержании, и начала плакать. Они включили камеру со вспышкой, направили мне в лицо и стали задавать всякие вопросы. Я растерялась, потому что мне было очень страшно. И дальше последовало то, что оставило на мне след в прямом и в переносном смысле: когда меня пересаживали из микроавтобуса в автозак, один из сотрудников подошел, задрал мою шапку и пометил лоб красной краской. Я подумала, что меня будут бить, и что сяду я уже надолго. Когда девочки в автозаке увидели эту метку, тоже стали плакать, потому что думали, что избивать будут и меня, и их заодно. После августа, когда метки краской буквально означали призыв к ещё более жестоким пыткам, все их очень боялись. Но через несколько часов мне просто разрешили смыть краску, и все. Хотя, перед этим брали интервью, видимо, для какого-то государственного канала. Это не было так называемое покаяльное видео, да и камера была похожа на телевизионную.
Ася Булыбенко в Вильнюсе во время перформанса с красной краской, которой в 2020 году ее пометили силовики во время задержания.
Тогда Асе присудили 10 суток административного ареста, она попала в печально известный изолятор в 1-м переулке Окрестина в Минске. Надо было приходить в себя и налаживать быт, а это непросто, когда даже вода в кране буквально воняет. Кому-то из задержанных разрешили поехать в изолятор со своей двухлитровой бутылкой воды, и первое время девушки просто растягивали эту воду, пили ее по очереди по глоточку.
Через несколько дней после освобождения Асю вызвали в деканат, где дали приказ об отчислении за прогулы. Естественно, прогулами оказались те самые дни, которые она провела в изоляторе. Сам декан молчал и когда протягивал студентке приказ, и когда увидел, что она вместо того, чтоб поставить на нем свою подпись, написала «Жыве Беларусь». Секретарь улыбнулась. Копию приказа Асе отдали на руки.
Про доверчивость и явку с повинной без признания вины
12 ноября 2020 года Ася проснулась в съемной квартире и увидела, что над ней стоят несколько мужчин в штатском.
— Я даже не успела ничего подумать сразу, а просто испытала ужас. У меня все внутри сжалось, за несколько секунд я сфокусировала взгляд, один из них показал мне ксиву, и я все поняла. Другой сотрудник думал, что я прячу телефон под одеялом и стал его с меня стягивать, третий полез под подушку за тем же телефоном. Когда они увидели часть моего голого тела, видимо, поняли, почему я держу одеяло, и подали одежду.
У меня до сих пор мурашки, когда я вспоминаю тот день. Я вроде понимала, что это возможно, но не думала, что дело дойдет до КГБ, обыска и всего вот этого. А я же очень доверчивая и стараюсь до последнего верить в людей. Когда они мне сказали, что это просто обыск, я подумала, что ну ладно. Потом им кто-то позвонил, и они сказали, что надо съездить к ним и подписать какую-то бумагу. Что я, мол, потом сразу же вернусь домой. Это тяжело, когда вот так раз за разом дают надежду, а потом ее отбирают.
Когда меня привезли в КГБ и посадили писать «бумажку», я уже практически не понимала, что вообще происходит и что я делаю. Они дали мне образец явки с повинной, сказали писать такую же про себя. Но я в конце дописала, что не признаю вину. Прямо в явке с повинной. Перед этим они ещё сыграли в доброго и злого полицейского — сначала со мной в кабинете был спокойный мужчина, а потом ворвался другой, очень агрессивный. Он орал, что я тупая малолетка, начиталась каналов и захотела славы. Я от этого контраста разрыдалась прямо до икоты, потом написала эту «явку с повинной», и они мне выдали протокол, что я задержана и увели в камеру. Это все происходило в СИЗО КГБ.
В камере нас было трое, все по одному и тому же делу. Мы сразу поняли, зачем всё именно так сделано, и старались говорить только о мальчиках, университете и парах. С одной стороны, было легко сидеть с ровесницами. С другой стороны, если бы в камере был кто-то поопытней, мне могли бы немного объяснить, как работает система, и я меньше навредила бы себе на первом допросе, который проходит с государственным адвокатом. На суде мне потом этот допрос аукнулся...
О собственных правилах и давлении администрации
В СИЗО КГБ Ася провела всего неделю, но за это время она с сокамерницами успела и выработать правила, и даже минимально обжиться. Во-первых, плакать можно было только по ночам и когда получаешь письма. Во-вторых, так как одна из трех не курила, то остальные курили по графику, а не когда захочется. Исключения делались по уважительным причинам — например, после допроса можно было выкурить сигарету вне графика. А еще они сделали бумажный календарик, чтобы не потеряться во времени, и сразу же решили, что надо вести график менструаций. Написали напротив соответствующих дат первые буквы своих имен. Когда сотрудник заметил календарь, потребовал рассмотреть поближе и подумал, что эти буквы — какой-то шифр. Пришлось объяснять.
— Сама камера была жутко грязная, и мы очень ждали первую передачу от родственников. В ней были тряпки, и мы смогли всё вымыть. Самое шокирующее для меня было то, что в камере не было ни унитаза, ни дырки в полу, а вместо туалета там было пластмассовое ведро с крышкой. Оно стояло около двери, и когда сотрудники (а это были только мужчины) смотрели в глазок, они могли видеть, как ты сидишь на этом ведре. Два раза в день нас выводили его мыть.
Спустя неделю Асю перевели в другое СИЗО — «Володарку». Там администрация настраивала обычных заключенных против политических. Частично это работало, особенно, когда дело касалось переписки с родными. Дело в том, что политзаключенным пишут очень много, и администрация периодически переставала передавать письма всем, ссылаясь на то, что цензор не успевает все читать. Скажите, мол, спасибо, политическим, что и вы сидите без писем. И если изначально Ася писала маме каждый день, то после давления со стороны сокамерницы стала писать раз в два дня. Та ей просто заявила: «ты больше каждый день письма писать не будешь. Я из-за тебя ничего от сына не получаю».
— А однажды нам просто заколотили окно. Это было ужасно - в камере стало так сыро, что матрасы были мокрые, одежда вся была мокрой. Мы писали заявление, матрасы носили на прожарку, но через пару дней они снова становились мокрыми, и тогда нам сказали, что быть такого не может, и что мы, видимо, сами проливаем на них воду. Многие от этой сырости сильно кашляли, у некоторых кашель потом перешел в хронический. Мы оказались буквально в аквариуме - ни света, ни свежего воздуха. Вот и что с этим делать?
Когда закончилось следствие, начались суды. Этот период Ася, как и другие политзаключенные, описывает как изнуряющий физически. Этапировали в суд в очень жарких автозаках и в наручниках, там каждый раз устраивали голый досмотр с приседаниями. Если у кого-то менструация, заставляли отрывать прокладку от трусов и показывать, что под ней ничего не спрятано. Обычных заключенных не раздевали и досматривали символически, дополнительные унижения были только для политических. Возвращалась в камеру Ася вечером уже без сил. После восьми месяцев в СИЗО это все давалось особенно тяжело физически, а всего по «делу студентов» было 20 судебных заседаний.
КОНТЕКСТ. Так называемое «Дело студентов» появилось в Беларуси после неудачной общенациональной забастовки, которую назначили на 26 октября 2020 года. 12 ноября были задержаны 11 студенток и студентов из пяти университетов Минска и одна преподавательница. Один из обвиняемых признал вину и получил два года колонии, все остальные вину не признали и были осуждены на два с половиной года тюремного заключения.
Про стресс, тюремную медицину и запрет на чтение
С медицинской помощью на всех этапах было непросто — от ячменя на глазу Асе не давали никаких лекарств, а сказали лечиться чайным пакетиком, стоматолог так лечил кариес, что на воле потом пришлось ставить коронку на зуб, а травматолог, чья помощь нужна была зимой, поговорил с ней только летом, когда она уже и не помнила, что когда-то просила о консультации. Кстати, после случая с ячменем и пакетиком чая Ася до самого освобождения страдала от хронического воспаления глаза.
Конечно, на состоянии здоровья сказывался и стресс, которого в заключении было предостаточно. В колонии, например, Асю прессовали за то, что она не хотела писать прошение о помиловании на имя Александра Лукашенко. Сотрудник мог закрыться с ней вдвоем в помещении, достать из тумбочки рисунки, которые она делала к дню рождения своей мамы, и орать, что она ненавидит свою семью. Ей не разрешали делать ни обычные звонки, ни звонки по видеосвязи, хотя по закону каждой заключенной положено четыре звонка в месяц. Потом стали отменять длительные свидания, в том числе прямо накануне запланированной встречи.
— За 20 минут до Нового года в колонии ко мне пришел мой оперативник и спросил, какой я хочу подарок к Новому году. Я говорю, вы же знаете, что я хочу длительное свидание. Он ответил: «Мою цену ты знаешь» и ушел. Вот с такими эмоциями я встретила праздник...
Потом мне самой первой запретили ходить в клуб, спортзал и церковь. Я знаю, что обычные заключенные часто не любят те же походы в клуб, но там можно было смотреть фильмы, слушать разные лекции, и у меня было ощущение, что меня снова чего-то лишили. В какой-то момент я пошла в театральный кружок, мне дали главную роль, я сходила на несколько репетиций, а потом заниматься там разрешили только тем «политическим», кто признал вину. Но в итоге на сцене и их не было.
А еще мы каждый вечер после работы должны были смотреть внутреннее телевидение «Вектор». Два часа ты сидишь в актовом зале, и фактически это было то время, когда я могла читать книги и писать письма. В СИЗО я очень много читала, а в колонии не хватало времени. В общем, за пару месяцев до освобождения мне запретили там читать. Для меня это был большой удар. Через пару дней девчонки придумали, как мне помочь — одна сидит рядом со мной и держит книгу перед собой, а читаю ее на самом деле я. Но об этом быстро донесли администрации, и тогда нашему отряду всему запретили читать. Мы надеялись, что это ненадолго, но когда спустя полгода освободилась моя знакомая, она сказала, что этот запрет так и не сняли.
Про освобождение и спасенного кота
— День освобождения я, конечно, очень ждала. Я сделала пирожные с кедровыми орешками, прям очень классные. Мама заранее передала мне в посылке маленькие временные татуировки, и цензор их пропустил, потому что подумал, что это наклеечки. Мы с девочками собрались (в каждом отряде свои правила, и в этом политическим заключенным разрешали общаться между собой и с обычными заключенными), сделали себе в незаметных местах эти татуировочки, девочки принесли мишуру и обмотали меня ей — это был последний день осени, и они как будто отпускали меня в зиму.
Но это не было чистое счастье. Я начиталась Ремарка и очень поняла, о чем он пишет. Когда сидишь больше пары месяцев, больше года, ты переходишь в такую стадию, когда выходить тоже становится страшно, потому что ты изменилась, мир изменился вокруг. И хоть меня мама старалась максимально оберегать и даже о смерти моей подруги она мне сообщила буквально перед самим освобождением — спустя несколько месяцев после того, как это случилось, — я знала, что выхожу не в свободную Беларусь.
Кстати, я из колонии вытащила кота. Вообще, там много котов, они там плодятся, и я неоднократно слышала о том, что их там травят. Но также их периодически забирают домой сотрудники, и я узнала, что осужденные тоже могут это сделать. Есть специальная процедура — надо написать заявление на имя начальника колонии, и, если он разрешит, кота можно либо забрать с собой при освобождении, либо отдать родным во время длительного свидания. В общем, я решила спасти еще одну душу из колонии. Когда в очередной раз родились котята, и я загорелась идеей забрать одного из них, до моего освобождения было далековато. Я попросила, чтобы Дашка (Дарья Чульцова — бывшая политзаключенная, журналистка Белсат, получившая два года колонии за стрим с акции протеста. — прим. ред.) забрала его с собой и передала моей маме. Так мы узнали, что политзаключенным не положены и коты. Всем забирать их можно, а нам нельзя.
В общем, того котенка забрала другая заключенная, а ближе к моему освобождению у нас появился другой котенок, которого я стала приручать. Это была девочка, я назвала ее Зорачка (Звездочка). Я к ней привыкла и понимала, что без нее уже не выйду. Мы нарушали правила внутреннего распорядка — она заходила к нам в отряд, мы ее кормили там. Мне все хотели как-то помочь, а начальник колонии стоял на своем. Говорил, что когда я выйду, буду всем рассказывать, якобы там котов мучают, и вообще она нужна мне просто для пиара. И я пошла по другим начальникам в колонии, и в итоге мне стали верить, что я действительно хочу забрать ее домой, что я к ней привязана.
Но официально оформить все было нельзя — начальник колонии же запретил. Мне не дали ее в руки, а когда я вышла из колонии, следом за мной через ворота бросили Зорачку прямо в сугроб. Она, к сожалению, в итоге живет не со мной, а у хороших людей. Но я все равно очень рада, что забрала ее оттуда.
Про 15 суток в одних трусах, надлом психики, жизнь после отъезда
Вскоре после освобождения Асе поставили запрет на выезд из страны. Такую меру давления применяют к политзаключенным, хоть это противоречит и закону, и здравому смыслу. Наша героиня стала писать жалобы и спустя время поняла, что ей, кажется, начинают за это мстить. В общем, она снова оказалась в изоляторе на Окрестина. И это было страшнее, чем двухгодичная отсидка до этого.
— Ещё в отделении милиции я буквально почувствовала, что у меня в голове что-то треснуло. Когда закрывалась камера обезьянника, в моем сознании что-то съехало. И потом на Окрестина я не могла успокоиться ни на минуту. Во-первых, в таких ужасных условиях я ещё не была — в двухместной камере нас на пике было 18 человек. Спали на полу, под шконками, на столе — кто как мог. На шконках не было матрасов, и от решеток у многих оставались синяки, так что спать на полу было проще, чем на этой решетке. Во-вторых, после уголовного дела и колонии повторное задержание меня просто сломало. Я думала, что полгода жизни на воле мне просто приснились, что ничего этого не было. Я думала, что никогда больше оттуда не выйду. Со мной сразу же в камере было несколько девочек, которые не вышли после первого административного срока — их повторно осудили и вернули в изолятор. Я решила, что так будет и со мной. До конца жизни.
Эти пятнадцать суток у меня были только одни трусы. Иногда я их стирала и стояла на дыркой в полу полуголая, пока сокамерница сушила их на бутылке с теплой водой. Где-то час приходилось вот так стоять. Зубных щеток и пасты у нас тоже не было, мы чистили зубы ватой и хлоргексидином. Вместо прокладок обычно давали вату, но некоторым удалось пронести пачку прокладок с собой. Одна сотрудница-врач иногда давала 1-2 прокладки, но этого всё равно не хватило бы, не принеси их кто-то из нас с собой.
А еще в камере было очень много вшей. И было то слишком жарко, то слишком холодно. Иногда нам на ночь включали вентиляцию, и мы жутко мерзли на полу. Заболевали, конечно...
И да, после 15 суток меня действительно не выпустили, а осудили заново и дали ещё столько же. А потом я смогла уехать.
Сейчас работаю с несколькими белорусскими инициативами, занимаюсь активизмом. Со здоровьем по-прежнему всё сложно. Когда я оказалась в Вильнюсе, мне где-то месяц не могли найти психолога, и это было ужасно. Мне периодически казалось, что всё вокруг — нереальное, что у меня галлюцинации. Я почти не спала. К сожалению, всё это привело к попытке суицида, и после этого я уже начала работать с психологом и получать лечение. Сейчас пью гору таблеток, но все еще мучаюсь от бессонницы. А когда сплю, мне часто снятся кошмары. Почти каждую ночь я все равно возвращаюсь в тюрьму в какой-то форме.
Но я ни о чём не жалею.
